• А
  • А
  • А
Касса:
+7(8452) 22-48-72
Касса: пн-пт 10:00-19:00
сб-вс 12:00-18:00
Россия, 410028, Саратов,
Соборная пл., д. 9
Версия для слабовидящих

Памяти друга

Семь лет назад ушел из жизни народный артист РФ, режиссер, автор стихов и юмористических сборников Лев Горелик. С 1948 по 1990 годы Лев Григорьевич работал в Саратовской филармонии. Создатель театра эстрадных миниатюр "Микро" - его выступления, юмористические баллады и эпиграммы помнят саратовцы старшего поколения. Его называли "саратовским Райкиным". Памяти Льва Горелика посвящается эта статья

Кажется странным, что я, находясь в приятельских отношения с Львом Гореликом, долгое время, ни разу не видел его на сцене. Причин было много: и обстоятельства жизненные, и холодность к театру во всех его разновидностях, и нелюбовь к заготовленному, отрепетированному юмору –  ценил лишь импровизации. Поэтому больше знаю «домашний театр» различных баек Горелика о прожитом и пережитом, об озарениях на сцене, о встречах, а также о шутках, рождающихся  непосредственно в общении.

Держался он запросто: «Что ты всё Лев Григорьевич, да Лев Григорьевич? Зови меня просто Лёвой: отчеств у евреев не бывает». - «Как и отечеств»? – съязвил я. – «Теперь вот появилось.  Только очень уж жарко там. И евреи такие уж разные, не все на здешних похожи. Да и кто я там?  - Пенсионер из России, а  здесь я  всё ещё Лев Горелик! Узнают, заговаривают, благодарят, смеются, концерты наши вспоминая…» - «А родные»? –  « Так я ведь с ними почти каждый день разговариваю: то я позвоню с утреца, то кто-то из них. Связь непрерывная», В каком веке живём»?! Он и умер внезапно, поговорив по телефону с женой, будто и впрямь прощался. Так умирают святые. На этот статус Горелик едва ли всерьёз претендовал, хотя постоянно стремился делать то, что правоверные иудеи именуют «мицва», - добродеяния, оказываемые частенько совсем посторонним людям.

Как и все артисты, Горелик дорожил и вниманием публики, и официальным признанием тоже. Приведу наглядный пример. Когда он поздравлял меня с присвоением звания, разыгрывая целый спектакль о том, что заслуженный деятель искусств куда выше заслуженного художника или артиста, в сущности это почти, как народный. Просто  «народный»  котируется почему-то ещё немного выше. Я в тон ему заметил, что это простонародному трудно выбиться в заслуженные, ибо самогон  всё же не коньяк в пять звёздочек….

 Горелик  хмыкнул, и вытащил из холодильника бутылку самогонки. «Сейчас ты поймёшь, что и «простонародный»  бывает элитным, только звёздочек ему не навешали, а так он вполне и очень, очень  даже «заслуженный». И впрямь – «простонародный», напиток, кем-то регулярно поставляемый ему, вполне заслуживал считаться  самым  элитным вискарём – поистине шедевр фольклорного спиртного.

Между первыми стопками он сказал, что поможет мне прикрепиться к спецполиклинике для заслуженных, народных, а также  и просто  профессиональных «слуг народа».  Я отказался. Лев Григорьевич с удивлением поинтересовался, почему так. Сказал, что предпочитаю разделять судьбу всего народа. «Так ты  всё ещё народник» ?! – вскинулся он. – «А Вы»? – «А я уже немножечко социал-демократ…  Ну, самую-самую малость, совсем чуть-чуть… Понимаешь, жизнь вынуждает». -  «Так  Вы большевик или меньшевик?  -  «Да когда как… Если хочу большого успеха, тогда, конечно же, крутой большевик. А как устану, тянусь к подушке и склоняюсь чуток к меньшевизму. На вечеринках, говорят, впадаю в проклятый анархо-синдикализм». Спросил его: «Да Вы, я вижу, идеологически натаскались…  видать ходили в Дом политпросвещения»?   -  «Ходил, ой частенько ходил, но как-то проносило, и всё больше мимо.  И зря, совсем  зря ты так ухмыляешься: не о том я, что  ты подумал …»

 Как-то он рассказывал, что помог соседу, чей сын чего-то натворил, ему пришлось выручать его из ментовки. Я стал его стыдить: то он  хулиганьё вызволяет, то с электросетью какие-то проблемы знакомым решает, то в больницу кого-то пристраивает, то  даже Коржову неприступную «расколол», чтоб кого-то отелефонить. Вспомнил, как помогал отправить меня в Швецию  в начале сентября 1991 года.

Я  было хотел совсем  уж от командировки отказаться: последние штаны истрепались, а ни брюк на меня, ни ткани на брюки не купишь – полки в стриптизе.  Не позорить же великую страну. Алла Лучкина тайком позвонила Горелику, он ещё куда-то, и два отреза на брюки оказались в моих руках.  И я поехал, проветрился. Поглядел на тамошний, очень уж   засытевший социализм.- «Разве ты об этом жалеешь»?  - «Нисколечко». – «А чего ж тогда стыдишь меня»? – «Да не Вас стыжу, а порядок, при котором без юмориста не положено или нет в наличии, а с ним вдруг становится положено. И необходимое где-то как-то находится. Не зря говорят, что плохо жить в стране, где нет чувства юмора, но куда хуже там, где без него не проживёшь».

 – «А ты разве хотел прожить без него? Что-то не верится. Ты в зеркало иногда на себя смотришь»?  - «Когда бреюсь». – «Посмотри разочек просто так, полюбопытствуй: у тебя же на лбу написано: «Злостный анекдотчик. Необходима изоляция».  Но дело не только в юморе. Я людей люблю». – «За что»? – «За то, что они живые, им тоже бывает больно. Я их жалею. Я их смешу, а ты над ними смеёшься…  Когда я был совсем маленьким, а тебя ещё даже не планировали, люди говорили, что блат выше Совнаркома. И ведь это правда. Но блат заслужить надо, а на это способен не каждый. Говорят же: «Талант не пропьёшь…».  На всё нужен талант. Без него таки бывает  плохо….»

Губернатор  Дмитрий Аяцков сделал Горелика своим советником по вопросам культуры. Стал подкалывать его: «И что Вы насоветуете ему на свою голову»? – «За кого ты меня держишь? Я же сначала у него спрошу: «Ну, и что таки я должен Вам сегодня посоветовать»? Что попросит, то и посоветую. Я же не ты, чтоб учить всех без спросу: только по их запросам и потребностям.

Он носился с идеей оставить городу свою коллекцию как уникальный музей интернациональной дружбы. Я сказал ему, что более звучным будет, как в альбоме Михаила Светлова и карикатуриста Иосифа Игина  «Музей моих друзей». Лёва спросил: «Знаешь ли ты, что Светлов вообще-то Шейнкман»? – «Знаю. Как и то, что Игин тоже Гинзбург…»

Заговорили о добровольных  и вынужденных еврейских псевдонимах. Я привёл пример, как Илья Горош взял себе «говорящую» фамилию Гонимов.  Или ещё при царе:  Ланде зачем-то стал Изгоевым – то ли намёк на судьбу родного этноса, то ли скрытая издёвка: «из гоев», то есть,  не из  евреев.

 И тут  Горелика осенило:  «А знал  ты  прекрасного питерского дирижёра Кировской оперы   Бориса Хайкина»?  -  «Слышал, а что»? -  «А то, что ему партийцы  тоже предложили  как-то обрусить  свою фамилию.  Так он как-то  сразу же  легко и охотно согласился, сказав, что это проще простого: надо только заменить первую гласную  фамилии с  «а» на «у»,  и сразу  станет абсолютно по-русски.   И  они от него сразу же и  отлипли».

Лев Горелик отличался страстным любопытством ко всяческим проявлениям жизни, его интересовали и сами люди, и ситуации, в которых они оказывались, и то, как они реагировали на эти ситуации. И во всём он видел забавное и смешное. Всюду ему грезился возможный сюжет, который легко обыграть

Как-то рассказал ему, как зимой 1956-го в зимней Одессе оказался на  Привозе, а  здоровенная бабища шла по рядам и орала «Зелень, зелень, зелень». Меня среди зимы потянуло на летнее:  спросил у неё  пучок укропа. В ответ услышал: «Сдурел ты, хлопец, какой тебе укроп»?  И показала пачку долларов, которые я видел впервые.

«О, Одесса, чего там не услышишь? -  Откликнулся он, - Как-то во время гастролей на следующее утро, после первого выступления, прогуливался по городу, и ко мне подошёл пацанёнок лет двенадцати. Он спросил: «Дяденька, это Вы вчера  вечером играли Горелика»?   

«А тебе понравилось»?- «Очень понравилось. Здоровско!». -  «Тогда приходи и сегодня, я дам тебе билет, тебя пропустят бесплатно». – «А что Вы будете играть»? – «То же самое, что и вчера». – «Э, дядя, да Вы,  вижу, совсем  фраер непуганый.  У  нас в Одессе вчерашняя хохма –   сегодня  уже не хохма…»

 Я и сам, оказавшись после десятого класса на недельку  в Одессе, слышал фразы любовно-иронической гордости этим солнечным жизнелюбивым городом, притулившимся, как пелось, «у Чёрного моря». Самооценка его обитателей  абсолютно лишена даже намёка на комплекс неполноценности: «Первый  в  мире – второй в Одессе». А как иначе?  «И обо что тут можно говорить»?» «Таки кем ты себя думаешь»?

А когда я однажды невольно задрался со стайкой хамящих парней, то и вовсе услышал забавное: «Так инвалидом, какой группы ты мечтаешь стать»? Лёве последний оборот очень понравился. Посмеявшись, он поинтересовался: «И что же ты им ответил»? -  «Спросил: «Разве я похож на кремлёвского мечтателя»? Они расхохотались, а вожак зычно гаркнул: «Ладно…  Вали-ка ты своим курсом. И не задирайся больше, остряк самодельный. Попутного тебе ветра… в жопу».

 А  сколько присловий, построенных на характерном одесском наречье? «Чтоб ты жил на одну только голую зарплату?».   Или:  «Как ты мог такое подумать, не посоветовавшись»? «Чтоб Вы так жили, как прибедняетесь». «Всё, что случается – к лучшему, но не всегда  к Вашему», «Ты уже устроился? – Да нет. Пока приходится работать». «Я не могу его слушать, ибо не могу его    видеть».  «Слушай! Ты знаешь, как мы завтра работаем»? - Знаю: неохотно». «А у нас в Одессе столько красоток, что хочешь-не хочешь, а таки  захочешь». «Так  ты чего? Таки спешишь скорее, чем я? Или как»?

Как-то, разглядывая у него небольшую картинку Бориса Давыдова  «Школьники»,   рассказал ему, как Эмилий Арбитман разыграл меня по нотам со ссылкой на этого художника.  Мы с ним годами спорили по поводу Нонны Огарёвой. Я полагал, что, уехав в Москву и уйдя со временем со  службы, она выдаст, наконец, монографию о любимом ею основателе нашего  музея Алексее Петровиче Боголюбове, творчеству которого посвятила всю жизнь, а он уверял, что этого не случится никогда.

  Не мог понять, почему. Накоплен громадный материал. Тот же Горелик со всех  своих гастрольных поездок привозил ей сведения из множества музеев огромной страны, иногда каталоги, фотоснимки. Но… время шло, а книги не было.  И вдруг в одно из воскресений Эмиль говорит: «Ну, «плюшевый пророк», ты опять оказался прав: вчера Борис Давыдов вернулся из Москвы и привёз большую монографию Огарёвой». Я попросил поглядеть её.  «Теперь не раньше вторника, отдал её в библиотеку». И я поверил.  Мне это казалось самоочевидным. Но он, вероятно, лучше знал её возможности: на десять лет больше моего они работали вместе. Потому так легко «купил» вечно и во всём сомневающегося...

 Лев спросил, за что мы недолюбливаем Огарёву?  «Истеричная», - ответил я». – «Есть немного, случается частенько. Но она нянчила моих девочек, когда мы мотались по гастролям.  И я благодарен ей навсегда. И дочери к ней привязаны. Из-за неё я излазил  много музеев  по всей огромной стране».  И тут же он стал рассказывать о посещении музея в Хабаровске. Из-за ремонта вся экспозиция была снята. И ему музейные сотрудницы (выпускницы истфака или филфака)  вытаскивали по одной картине, слушая, что он говорил  о каждой. Лёва похвалил их директору. И неожиданно от неё услышал: «Да, девочки замечательные: культурные, послушные, работящие. Одна беда: искусством совершенно  не интересуются... А вот Вас хоть сейчас возьму в наш  музей. Такие  люди очень нам нужны».

Надо сказать, что эти прогулки по музеям   «поставили ему глаз», и он запомнил  не только имена, но и стилистические отличия множества разных живописцев. Надо признаться, мы недооценивали его познания в старой живописи, посмеивались над его восторгами, не слишком серьёзно относились к безбрежной широте и всеприемлемости работ самых различных живописцев и графиков. Чего-чего, а восторженности у него хватало. И мне она казалась избыточной. А художникам она ласкала слух. Но пришёл день, когда нам довелось убедиться в гореликовской  стилевой наглядке.  Это  было зимой 1975-го, когда мы привезли закупленную министерством  культуры РСФСР первую партию полотен из питерской коллекции. Михаила Фёдоровича Глазунова.

Мы  доставили их ночью, а на рассвете вытащили их из упаковки и расставили в большом зале отдела советского искусства вдоль стены. Этикеток на них не было, и я призывал молодых сотрудниц угадывать авторство каждого из полотен. Ошибались частично почти все. Даже наиболее продвинутая в ту пору Галя Фёдорова, почему-то приняла картину Игоря Грабаря «Павильон в Кузьминках»  за работу Александра Головина.

Неожиданно Эмилий Арбитман привёл в зал Горелика:  «Ну, Лёва, держись: сейчас мы проверим твой художественный кругозор». И вдруг Горелик стал называть одного автора за другим. Он не сумел назвать лишь две картины: большой  ранний  пейзаж «Осень» кисти  Степана Колесникова, который не угадал никто. Да и мы с Эмилем увидели этого художника вживе впервые только у  Глазуновых. Не угадал он и автора небольшой гуаши «На реке Великой. Псков», автора которой знал тогда в музее, кажется, я один, шаставший в те годы по частным коллекциям Питера и Москвы. Так что экзамен Лев Горелик выдержал успешно. 

Угадал он даже и пейзаж Бориса Кустодиева «Ночное. Костёр», который не определил никто из сотрудниц. Иные приняли его за полотно Николая Крымова.

 Кстати о Кустодиеве.  Много лет спустя, как-то на гореликовской кухне заговорили об этом художнике, о котором  он читал когда-то мою статью из музейного сборника статей выпуск   2-3-й. Я приносил сборник ему  передачи в Москву Нонне Валерьевне Огарёвой, чья публикация писем Боголюбова Крамскому  напечатана там же.

Я заговорил о принципах его жанризма, о том, как обсуждал это в  своё время с Гришей Островским и Марком Эткиндом. Слушал он с интересом, не прерывая, а потом внезапно сказал: «Сейчас я  подарю тебе его альбом, составленный твоим Эткиндом».  И тут же принёс его и  вручил мне. Раскрыв его, сразу обнаружил дарственную надпись, занимающую всю пустую страницу этого большого альбома: «Дорогому Льву Григорьевичу от коллектива театра «Микро» в день его рождения и с глубоким уважением и признательностью»! И полтора десятка подписей.

Я стал отказываться. Сказал ему, что дарённое не дарят. Он усмехнулся: «Ну, это я сейчас запросто исправлю». И он нашёл неожиданный выход: сбоку, на узкой полоске, располагая каждую букву по вертикали, написал:» Ефиму Водоносу». А на узкой горизонтальной полоске по нижнему краю тоже крупно написал: « Р.S.  Тебе она нужнее. Лев Горелик 2005» апрель.

 Другой случай  ещё характернее. Заговорили об  Анатолии Каплане. Горелик рассказал, что в трудные годы  тот кормился, создавая эскизы этикеток к рыбным консервам. Я рассказал, как художник Борис  Медведкин  неожиданно  подарил мне большой альбом Анатолия Каплана, изданный в Германии. Он звонил  мне  по какому-то поводу, не  вспомню уже, и услышал с работавшего проигрывателя  «Хаву Нагилу» в исполнении сестёр Берри. И загорелся отдать мне этот альбом. Через несколько лет принёс его в музей.

Я как раз горевал, что другой его альбом с прекрасной  статьёй  Бориса Суриса, который был у меня, погиб  вместе со всей  семьёй Быковых во время взрыва газа в их доме на СХИ. «Это горе мы легко развеем», - сказал он.  и в моём портфеле оказался такой альбом. Он долго стоял у меня на полке. Но как-то не понадобилось мне какая-то цитата из  статьи              Суриса. И тогда я увидел, что и этот альбом имеет дарственную надпись Анатолия Каплана Горелику.  Немедленно позвонил ему. Он поохал, но взять обратно альбом отказался: «У тебя будут хоть репродукции, а у меня  настоящая  его графика». Уже по смерти Горелика  мне достался ещё один такой альбом, и я отдал гореликовский экземпляр с автографом в музейную библиотеку.

Как-то говорили о природе юмора. И я сказал ему, что люблю только внезапно рождённый, а не заготовленный и тщательно  отшлифованный. Привёл ему пример: Авраам Линкольн сам чистил себе ботинки и на ироничное замечание: «Истинные джентльмены  никогда сами не чистят себе ботинок», он мгновенно откликнулся вопросом: «Кому же настоящие джентльмены их чистят»?

 Лёва сказал, что такое он может себе позволить за «рюмкой чая», а на сцене импровизация может и не возникнуть. Он сам должен создать  ситуацию для её появления, а на всякий случай иметь заготовленный вариант, якобы тут же  рождённый, если не родится непроизвольный. И чаще всего обыгрывал именно запасной.  Но тут же привёл иной пример, когда импровизация родилась сама. Вёл он концерт для работников «невидимого фронта». Вышел на сцену, увидел их и невольно затормозился. Пауза затянулась. И вдруг его осенило: «Странное дело, - сказал он, - я вот стою перед вами, а сидите-то вы». Зал грохнул хохотом, зажатость отпустила его, и он, шутя-играючи, провёл концерт со всеми своими заготовками.

Как-то, вернувшись из Германии, где он посетил замечательного скульптора, живописца и графика Гавриила Гликмана, о выставке которого в Саратове я писал, Горелик привёз мне его подарок: изданный там альбом его произведений с дарственной надписью мастера и его шаржированным профилем. Надпись была мне как «понимателю искусства». Я спросил Лёву:  «А почему не «толкователю искусства»? Он мгновенно среагировал:  «Видишь ли, он прочёл твою статью и убедился, что ты его, вроде бы, действительно немного  понял, а вот толково ли ты его толкуешь  другим – в этом он пока ещё не успел  разобраться…»

Кроме  заготовленных «экспромтов»,  магия искромётного и  спонтанного (по ситуации), а не припасённого остроумия, частенько рождающегося на дружеских пирушках, влекла его,  казалось, неодолимо. Жаль, что не записывали двусмысленные эти экспромты, а они постепенно выветриваются. Прав был Абрам Хайям (в миру Гарик Губерман): «В года, когда юмор хиреет, / скисая под гласным надзором, / застольные шутки евреев / становятся местным фольклором».

Немного об анекдотах.  Мы неизменно обменивались с ним новыми и старыми анекдотами  на всевозможные темы – и  у него на кухне, и при  случайных встречах, а чаще по телефону. Но один эпизод запомнился мне навсегда. Это случилось летом, не вспомню уж, которого года, когда в Фединском музее экспонировалась замечательная выставка графики львовского художника Юрия Чарышникова. С  ним приехал и мой друг  Гриша Островский, «король анекдотов  всего искусствоведческого сообщества», по твёрдому убеждению Натальи Адаскиной  из Третьяковской галереи.

 После открытия у Горелика собралась «группа поддержки»: кроме самого героя, смурного и сурово насупленного, Чарышникова и его, непроницаемо замкнутой подруги, там оказались одни  отъявленные   еврейские анекдотчики: Гриша Островский, я, Толя Катц и хозяин квартиры Что характерно, слегка выпили. И потом понеслось. Веселились раскованно, даже у Юры губы чуть дрогнули, а подруга уже улыбалась. Все мы рассказывали, конечно, по-разному, а Лёва и рассказывал и показывал, как на подмостках.

Не помню анекдота, который  потряс всё сообщество. Суть вкратце в том, что один мужик называет себя евреем, а другой ему не верит. И тогда Горелик (в образе первого) начинает лихорадочно расстёгивать ширинку. Прямо по одностишию Натальи Резник: «Своё еврейство доказал наглядно… » Все напряглись, подруга Чарышникова прижмурила глаза. Лев вытащил уголочек майки, и все услышали: «Скажите, разве у русских бывает такое бельё»?.. Все разом облегчённо грохнули, и даже суровый Чарышников безудержно хохотал, откинувшись на диване и дрыгая ногам.

Воистину прав Карел Чапек:  «Анекдот –  это комедия, спрессованная в секунды». И комедия, как однажды  процитировал кого-то сам «Лев эстрады», ультрасупершедевриальная. Не случайно столь чуткий к юмору Фазиль Искандер признавался  Горелику: «Потрясён Вашим артистизмом в исполнении анекдотов…» Ключевое слово здесь именно «исполнение»,  не рассказывание, а театрализованная игра. Действительно, комиковал он всегда артистично и  с явной увлечённостью.  И всегда настойчиво повторял: «Люблю смешить, но не быть смешным». Искандер  восхищался также гореликовской «всепоглощающей, бескорыстной и точной любовью к талантливым художникам». Тому было немало примеров.

Припоминаю случай внезапной безудержной радости, охватившей Горелика буквально вослед горьким излияниям по поводу пропажи любимого его портрета, который написал Тогрул Нариманбеков: «Горелик по-азербайджански» или «Горелик Люля-кебаб». Он пропал после выставки в галерее «Феникс». И владелец её Гена Дырнаев клятвенно заверял, что при возвращении в квартиру Горелика его повесили на указанное Лёвой место. Но там его не было. Подозревать Гену Лёве не хотелось: «Понимаешь, я ему сделал много доброго, он мне делал только доброе, у нас хорошие отношения … Не могу объяснить…»

 Спросил его, все  ли закутки  он просмотрел за шкафами, где у него тоже складировались картины. Горелик горестно кивнул. Поинтересовался, а где же точно висел злополучный портрет?  Лев указал. Глянул на указанное им место,  и мне показалось, что висящая там картина в окантовке немного больше, чем соседние, выступает из стены. Я снял её с гвоздя, за ней висел «пропавший» портрет, и Горелик едва не тронулся умом от счастья – он смеялся, а слёзы катились по его лицу: «Нашёлся, нашёлся»!!! Лёва кинулся к телефону,  обрадовать Гену, но дозвониться сразу  не смог.

 Он садился, вскакивал,  кружил по комнате, смеялся и всхлипывал. Таким его не видел ни разу. На мои иронические попытки как-то угомонить его, он восклицал: «Разве ты  можешь понять,  что значит для меня и этот портрет, и добрые отношения с Геной»?! Вспоминается мне теперь  оценка душевных его качеств  проницательным Зиновием Гердтом:  «Ты устоял в человеческом звании перед трясиной эстрады».

Схожий с этим взрыв эмоций я наблюдал у Горелика ещё однажды. Это было в самом конце января 1998 года. Близилось его семидесятилетие, которое намечали широко отметить.  Лёва готовил к изданию  мемуарную книгу «Вернисаж одной жизни». Издавал её Володя Иванов, возглавлявший тогда крохотное издательство «Кадр». Он показал нам макет книги, где  разместил репродукции картин совсем не по республикам и авторам, как просил его Горелик, а так, как эффектнее смотрелись бы они в  соотношении друг с другом.

Лев был в ярости – рыкал прямо-таки по-львиному: гневные упрёки перемежались  рыданиями, предложения отложить издание на месяц-другой отвергались с порога. А до юбилея оставались считанные дни. Но без книги он его не мыслил: что он подарит приехавшим из столиц друзьям?  Переделывать приходилось мне: Володя не вникал в существо этой части книги («Палитра друзей»), посвящённой коллекции.  Надо было не только по-новому расположить изобразительный материал, но и существенно переработать статью, разбив её на части: предисловие ко всей коллекции и  ряд разделов с развёрнутым комментарием к группам работ, объединённых местом происхождения или именем художника.

 Впервые мне пришлось задуматься и о книжном дизайне, а не только о собственном тексте. К счастью, всё, вроде бы, срослось. Горелик принял этот вариант безоговорочно. Трое суток без сна, поддерживаемый крепким кофе и чаем, а в крайности – и ледяным душем, я, как ни странно,   сделал нечто, что показалось Горелику вполне приемлемым: «Вот видишь, ты сумел, сумел-таки,  сумел! Всегда сумеет человек, если очень  надо»! Володя обещал, что  десятую часть тиража сумеет напечатать к торжеству. И тоже успел. Книга получилась. Сейчас и сам смотрю на неё с удовольствием.

Требовательность Горелика, казавшаяся мне ту пору капризом  маэстро, оказалась вполне оправданной.  И тогда я впервые задумался, что, видимо именно так, он «школит» и актёров своего театрика;  может, и им он казался поначалу самодуром, покуда они не вникли в особенные задачи целого, которые уже вызрели в его голове. Но судить об этом, нет у меня никакого права: каждому из них  виднее. А я совсем, как говорится, «не в теме».

Как-то он заговорил о том, как пишут об артистах и художниках, совершенно забывая об их человеческой сущности, игнорируя  черты их человеческого облика, тормозясь и мыслью и словом только на их профессии.  Когда я процитировал: «Сквозь мастера смотри на мастерство», он одобрительно заметил: «Иначе и не увидишь». Я стал говорить, что и оголтелый биографизм, выпячивая особенности личности, частенько совсем уводит от профессиональных  рассуждений о достоинствах сделанного ею, что личность у таких авторов заслоняет её творчество.  Горелик,  парируя моё замечание, не то процитировал кого-то, не то сам придумал по ходу беседы: «Личность – хорошо, двуличность – плохо».

 О Горелике-коллекционере – разговор совсем особый: не наблюдал сам, и мне легче оценить результат, нежели способ.    Коллекция его уникальна вовсе не звучными именами, хотя и таких представлено в ней достаточно. И что характерно, иные из них «зазвучали», будучи уже как-то представлены в его коллекции. И вовсе не благодаря этому обстоятельству. Заслуга Горелика скорее в том, что он угадывал творческую одарённость мастера и тем самым отчасти и его судьбу. Он брал их работы, конечно же, не поэтому. Принцип был иной: нравится или не нравится. «Это мой ведь мой размер»,  -  часто говаривал он, подразумевая свою персональную увлечённость этюдом, рисунком, гравюрой или акварелью, далеко не всегда, бывшую художественным шедевром, но  чем-то задевшую его за живое.

И ещё  один непременный фактор  участвовал в его собирательстве: если ему нравился художник как человек, если складывались приятельские отношения, он завораживался буквально всем, что выходило из-под его кисти, карандаша, штихеля.  И на всех своих выставках (Горелик очень любил к старости просветительствовать) он  с куда большими подробностями и вдохновенно рассказывал именно о друзьях-художниках, о своих встречах с этими для него сплошь замечательными людьми, чем об их произведениях, к которым привлекал внимание аудитории. Работы их, конечно же, разнились по качеству и значимости, но все эти художники – и серьёзные мастера, и дебютанты, и самодеятельные  художники были одинаково дороги ему. Был бы только в их работе  этот самый гореликовский «мой размер». Думаю, что я верно написал в книге «Вернисаж одной жизни», что вся его коллекция – «уникальнейший памятник дружбе».

С  годами коллекция Льва Горелика не только масштабно выросла, но и обрела широкую известность далеко за пределами Саратова.  Но его мечта создать на её основе музей интернациональной дружбы в Саратове  оказалась химерической. Какое-то  время от  горьких мыслей его отвлекла идея выставки в Москве, которую  взялся организовать  Центральный Дом Художника.  Горелик отвёз туда список предполагаемых работ и мой текст к каталогу, который они сами собирались издать. И при встрече неожиданно сказал мне, что я там котируюсь. Я рассмеялся: «Хватит разыгрывать!  Меня там ни один человек не знает».

-   «Цельтнер Володя знает: ему я отдал твой текст и сказал, что, если надо что-то сократить или исправить, то пусть, сделают, как нужно», а он ответил: «Водоноса исправлять не буду». Тут уж я взорвался: «А с чего это Вы распоряжаетесь моим текстом? Вдруг я не соглашусь с правкой и заберу его? Этого Цельтнера я не знаю: был  какой-то на Украине, и вполне толковый, но это явно не тот…» - «Тот самый, он теперь в ЦДХ выставками распоряжается. И что значит, текст заберёшь? Ты для меня его писал, а из-за мелочи готов забрать? Тебе честь оказывают: в Москве хотят издать, а ты кобенишься» - «Не надо мне такой чести.  За издание отвечаете Вы и он, а за текст только я. И никто более» - «Ну, вот –  порадовать тебя  хотел высокой его оценкой, а ты злишься.  Не пойму я вас, музейских, –  у всех гонору выше крыши».

 Ещё раз я его «тормознул», когда он со своей выставки в музее хотел самовольно снять картину Люсьена Дульфана «Одесский порт», чтобы подарить её пришедшему с ним на выставку Михаилу Жванецкому. Он не мог взять в толк, почему нельзя: «Ведь вся выставка моя и картина тоже». Пришлось ему решать эту проблему с кем-то из администрации и хранителями, и Михаил Жванецкий получил Дульфана. Лёва умел добиваться своего. Надо сказать, что и  подарок был продуманно адресным: Михаил Жванецкий по окончании Одесского кораблестроительного института работал инженером по кранам как раз в Одесском порту. Горелик, очевидно, это давно знал.

 Лев Григорьевич и в молодости дружил с некоторыми саратовским художникам. Через музейных сотрудников  познакомился  с Николаем Гущиным: остался интересный его рисунок молодого Горелика. Что-то у него было из листов Александра Скворцова, присматривался к графике преподававшего тогда в нашем художественном училище Ильи Богдеско, были и работы талантливых «гущенят»: Миши Аржанова  и Володи Солянова. Но основной массив живописи и графики гореликовского собрания – это «улов» его бесконечных гастрольных поездок по неоглядным просторам СССР.  От Ленинграда до Баку, Тбилиси, Еревана, от Риги до Южно-Сахалинска, от Свердловска до Одессы и Севастополя, от С.очи до Красноярска, от Львова до Оренбурга. И эти  его бесчисленные «встречи в пути», о которых он восторженно написал сам, и образовали костяк этого уникального по своему масштабу и разнообразию собрания.

Но вот пришёл конец гастролям, Горелик  к той поре уже стал уже пенсионером, но причина была  не возрастная, а экономическая: никакие заработки коллектива «Микро» не могли оправдать изменившиеся цены на проезд и проживание в гостинице. И собранная им коллекция стала основным, что привязывало его к деятельной жизни.  Выставки следовали одна за другой, и все они были по-своему интересными и поучительными. Став поневоле в основном, оседлым, Лев Горелик стал кочевать по мастерским художников  и по галереям и выставочным площадкам разного рода учреждений: художественная жизнь города в эти трудные годы  заметно оживилась, как это было в Саратове и в первое десятилетие после Октябрьского переворота.  И Горелик – активный участник этих событий.

Естественно,  претерпел существенные изменения и характер его собирательства. Нет, поступления из городов. весьма удалённых, продолжали поступать: сдружившиеся с ним художники присылали иногда новые свои рисунки, гравюры, а иногда и живопись. Но всё-таки  основное его внимание переместилось на современных саратовских художников. Не только профессионалов с хорошей выучкой, но и на талантливых самоучек. Его не пугала выразительность гротескных образов современных саратовских неопримитивистов, энергия размашистого мазка  живописцев,  числящихся формалистами, эмоциональная наполненность живописной пластики и цвета в порицаемых совсем недавно, глубоко прочувствованных и выношенных полотен Романа Мерцлина.

 Однако и в  художниках совсем иного плана стремился он обнаружить что-то искреннее и ценное. Его всеядность кого-то раздражала. Но таков был всегда его основной принцип: искать в любом творящем человеке что-то ценное, не дать угаснуть искре дарования.  И его увлечённость поддержала многих и многим существенно помогла. Особенно иным молодым тогда художникам, оказывающихся нередко в силу жизненных обстоятельств в весьма стеснённых условиях существования. И многие из них не забыли его действенной поддержки в трудные периоды их творческого становления.

Лев Горелик оставил по себе добрую память не только у своих коллег и учеников, не только у множества талантливых художников и не только у благодарных зрителей, но и у множества совершенно посторонних творчеству людей, с которыми ему случайно довелось  встретиться на своём сравнительно долгом жизненном  пути. И своей нелёгкой, но счастливой судьбой он  непреложно доказал проверенную веками старинную мудрость; «Приобрёл ты себе  доброе имя – значит приобрёл  главное». 

Е.И. Водонос  — советский и российский историк искусства, художественный критик, музейный работник, педагог.

наверх